Стилистические особенности военной прозы К. М
Симонов Константин Михайлович
Дни и ночи
Памяти погибших за Сталинград
Так тяжкий млат,
дробя стекло, кует булат.
А. Пушкин
Обессилевшая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград.
Было сухо и пыльно. Слабый ветерок катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги женщины были обожжены и босы, и когда она говорила, то рукой подгребала тёплую пыль к воспаленным ступням, словно пробуя этим утишить боль.
Капитан Сабуров взглянул на свои тяжелые сапоги и невольно на полшага отодвинулся.
Он молча стоял и слушал женщину, глядя поверх ее головы туда, где у крайних домиков, прямо в степи, разгружался эшелон.
За степью блестела на солнце белая полоса соляного озера, и все это, вместе взятое, казалось краем света. Теперь, в сентябре, здесь была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Дальше до берега Волги предстояло идти пешком. Городишко назывался Эльтоном, по имени соляного озера. Сабуров невольно вспомнил заученные еще со школы слова "Эльтон" и "Баскунчак". Когда-то это было только школьной географией. И вот он, этот Эльтон: низкие домики, пыль, захолустная железнодорожная ветка.
А женщина все говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова ее были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и усталости. Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах женщины звучал уже не упрек, а отчаяние, и уже некуда было дальше уходить по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек ничего.
Куда загнали, а? - прошептал он, и вся безотчетная тоска последних суток, когда он из теплушки смотрел на степь, стеснилась в эти два слова.
Ему было очень тяжело в эту минуту, но, вспомнив страшное расстояние, отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как он шел сюда, а именно о том, как ему придется идти обратно. И было в его невеселых мыслях то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, не позволявшее ни ему, ни его товарищам ни разу за всю войну допустить возможность, при которой не будет этого "обратно".
Он посмотрел на поспешно выгружавшихся из вагонов солдат, и ему захотелось как можно скорее добраться по этой пыли до Волги и, переправившись через нее, почувствовать, что обратной переправы не будет и что его личная судьба будет решаться на том берегу, заодно с участью города. И если немцы возьмут город, он непременно умрет, и если он не даст им этого сделать, то, может быть, выживет.
А женщина, сидевшая у его ног, все еще рассказывала про Сталинград, одну за другой называя разбитые и сожженные улицы. Незнакомые Сабурову названия их для нее были исполнены особого смысла. Она знала, где и когда были построены сожженные сейчас дома, где и когда посажены спиленные сейчас на баррикады деревья, она жалела все это, как будто речь шла не о большом городе, а о ее доме, где пропали и погибли до слез знакомые, принадлежавшие лично ей вещи.
Но о своем доме она как раз не говорила ничего, и Сабуров, слушая ее, подумал, как, в сущности, редко за всю войну попадались ему люди, жалевшие о своем пропавшем имуществе. И чем дальше шла война, тем реже люди вспоминали свои брошенные дома и тем чаще и упрямее вспоминали только покинутые города.
Вытерев слезы концом платка, женщина обвела долгим вопросительным взглядом всех слушавших ее и сказала задумчиво и убежденно:
Денег-то сколько, трудов сколько!
Чего трудов? - спросил кто-то, не поняв смысла ее слов.
Обратно построить все,- просто сказала женщина.
Сабуров спросил женщину о ней самой. Она сказала, что два ее сына давно на фронте и один из них уже убит, а муж и дочь, наверное, остались в Сталинграде. Когда начались бомбежка и пожар, она была одна и с тех пор ничего не знает о них.
А вы в Сталинград? - спросила она.
Да,- ответил Сабуров, не видя в этом военной тайны, ибо для чего же еще, как не для того, чтобы идти в Сталинград, мог разгружаться сейчас воинский эшелон в этом забытом богом Эльтоне.
Наша фамилия Клименко. Муж - Иван Васильевич, а дочь - Аня. Может, встретите где живых,- сказала женщина со слабой надеждой.
Может, и встречу,- привычно ответил Сабуров.
Батальон заканчивал выгрузку. Сабуров простился с женщиной и, выпив ковш воды из выставленной на улицу бадейки, направился к железнодорожному полотну.
К. М. Симонов – один из величайших писателей русской советской литературы. Художественный мир Симонова вобрал в себя очень сложный жизненный опыт его поколений.
Люди, родившиеся накануне или во время Первой мировой войны, не успели принять участия в Великой Октябрьской революции и гражданской войне, хотя именно эти события определили их будущую судьбу. Детство было трудным, юность они отдали свершениям первой или второй пятилеток, а зрелость пришла к ним в те самые годы, которые потом Д. Самойлов назовёт «сороковыми, роковыми». Всего 20 лет длился перерыв между двумя мировыми войнами, и это определило судьбу того поколения, к которому принадлежит К. Симонов, родившийся в 1915 году. Эти люди пришли в мир перед семнадцатым для того, чтобы победить в сорок пятом или погибнуть ради будущей победы. В этом был их долг, их призвание, их роль в истории.
В 1942 году Н. Тихонов назвал Симонова «голосом своего поколения». К. Симонов был трибуном и агитатором, он выражал и вдохновлял свое поколение. Потом он стал его летописцем. Уже спустя десятилетия после войны Симонов неустанно продолжал создавать все новые и новые произведения, сохраняя верность своей главной теме, своим излюбленным героям. В творчестве и судьбе Симонова история отразилась с такой полнотой и очевидностью, как бывает очень нечасто.
Страшные испытания выпали на долю советских воинов, и чем больше мы отдаляемся от четырех военных лет, тем яснее и величественнее становится их трагический смысл. Верный своей теме на протяжении четырех десятилетий, Константин Симонов отнюдь не повторялся, потому что его книги становились всё многограннее, всё трагичнее, всё эмоциональнее, всё богаче философским и нравственным смыслом.
Но как ни богата наша литература, осмысляющая военную тему, трилогия «Живые и мертвые» (а шире, и всё творчество К. Симонова) – сегодня наиболее глубокое художественное исследование Великой Отечественной войны, наиболее убедительное свидетельство новаторского характера нашей литературы о войне.
К. Симонов сделал очень многое для того, чтобы рассказать о мировоззрении и характере, нравственном облике и героической жизни советского воина, разгромившего фашизм. Его художественные достижения, прежде всего, свидетельствуют о необычайной творческой энергии писателя и многообразии его таланта.
В самом деле, стоит только перечислить, что было им создано, например, в 70-е годы. Книга стихов «Вьетнам, зима семидесятого». Роман «Последнее лето». Повести «Двадцать дней без войны» и «Мы не увидимся с тобой». Кинофильмы «Двадцать дней без войны», «Чужого горя не бывает», «Шел солдат». А одновременно писались многочисленные очерки, критические и публицистические статьи, подготавливались телевизионные передачи, наконец, повседневно осуществлялась многообразная общественная деятельность.
Для поколения, к которому принадлежит К. Симонов, центральным событием, определившим его судьбу, мировоззрение, нравственный облик, характер и интенсивность эмоций, явилась Великая Отечественная война. Именно это поколение вырастало в сознании её неотвратимости и во многом определило неизбежность её победоносного завершения. Лирика Симонова была голосом этого поколения, эпос Симонова был его самосознанием, отражением его исторической роли.
Многообразие Симоновского творчества, наверное, в первую очередь тем и объясняется, что его многостороннее знание своего героя не умещалось только в рамках поэзии, или драматургии, или прозы. Луконин и Сабуров, Сафонов, Синцов, Овсянникова – все они вместе несут нам правду о том, как война проверяла силу их духа, их идейную убежденность и нравственную чистоту, их способность к героическому делу. Исторический парадокс их бытия заключается в том, что война стала для них школой социалистического гуманизма. Именно это обстоятельство продиктовало Симонову необходимость не ограничиться изображением своих сверстников, а сделать центральной фигурой трилогии «Живые и мертвые» генерала Серпилина, прошедшего школу коммунизма уже в годы гражданской войны. Так создаётся единство политических, нравственно-философских и военно-профессиональных убеждений Серпилина, - единство, имеющее и ясную социальную обусловленность, и очевидные эстетические следствия.
В трилогии Симонова связи личности и общества, судьбы человеческой и судьбы народной рассмотрены глубоко и многогранно. Писатель и стремился, прежде всего, рассказать о том, как в силу потребностей общества и под его не пристанным могучим воздействием рождаются солдаты, т. е. происходит духовное формирование человека – воина, участника справедливой войны.
В первых рядах советских военных писателей вот уже больше шестидесяти лет идет Константин Симонов, и он, неутомимый, работавший без пауз, одержимый всё новыми и новыми замыслами, вдохновляемый ясным пониманием того, как много ещё он может сказать людям о четырех годах войны, чтобы дать «почувствовать, чем, она была» и заставить «подумать, что третьей мировой войны не должно быть.
К. М. Симонов – человек, очень близкий мне по духу, и в моей душе есть место, которое отведено для этого великого писателя. Я испытываю огромное уважение к нему и горжусь тем, что он учился в нашей школе в 1925-1927 годах. В нашей гимназии есть мемориальная доска, посвященная Константину Симонову. А в 2005 году этому великому человеку исполнилось 90 лет, и в связи с этим событием делегация гимназии посещала его сына Алексея Кирилловича Симонова.
Всё это, а также совет моего учителя Варнавской Татьяны Яковлевны повлияли на выбор темы этой исследовательской работы. Также мне кажется, что эта тема актуальна, т. к. наша страна отпраздновала 60 лет Победы, а К. Симонова можно смело назвать летописцем Великой Отечественной, ведь он как нельзя лучше передал всю боль и страдания, но вместе с тем и веру в победу русского народа. К большому сожалению, в наше время произведения К. М. Симонова не пользуются популярностью у современного читателя, а очень зря, ведь у него и у его героев есть чему поучиться. Наши предки подарили нам чистое и мирное небо над головой, мир без фашизма. Порой мы это не ценим. А произведения Симонова словно переносят нас в те страшные и роковые для России годы, и, прочитав их, можно почувствовать то, что чувствовали наши дедушки и прадедушки. Повести, романы, стихи Симонова – великое, по-настоящему русское и патриотическое отражение тех страшных и героических дней 1941-1945 годов.
В своей работе я хотела бы более детально рассмотреть творчество К. М. Симонова, проследить особенности его стиля и тенденции повествования. Мне хочется понять, чем отличается язык Симонова от стилей других писателей. Многие исследователи творчества Константина Михайловича отмечали, что он, создавая свои великие произведения, опирался на толстовскую манеру повествования. В своей работе я попыталась сама увидеть эти сходства и выделить те стилистические особенности, которые присущи только Симонову и определяют его неповторимый, личный стиль.
«Дни и ночи» - тематика, проблематика, система образов
«Дни и ночи» - это произведение в котором поднимается вопрос о том, как советские люди стали умелыми воинами, мастерами победы. Художественная структура повести и её внутренняя динамика определяются стремлением автора раскрыть духовный облик тех, кто стоял насмерть в Сталинграде, показать, как закалился этот характер, став непобедимым. Многим стойкость защитников Сталинграда казалась необъяснимым чудом, неразрешимой загадкой. Но на самом деле никакого чуда не было. В Сталинграде сражались «характеры народов, их воля, дух и мысль».
Но если секрет победы – в людях, отстоявших город в осаде, патриотическом воодушевлении, беззаветной храбрости, значение повести и определяется тем, насколько правдиво и полно Симонову удалось рассказать о своих героях – генерале Проценко, полковнике Ремизове, лейтенанте Масленникове, бывалом солдате Конюкове и, прежде всего, о капитане Сабурове, который постоянно находился в центре событий. Отношения героев ко всему происходящему определяется не только решимостью умереть, но не отступить. Главным в их внутреннем состоянии оказывается непоколебимая вера в победу.
Главным героем повести «Дни и ночи» является капитан Сабуров. Принципиальность и нравственная чистота Сабурова, его настойчивость и абсолютное неприятие компромиссов с совестью, несомненно были теми качествами, которые во многом определили и его поведение на фронте. Когда читаешь о том, как Сабуров хотел стать учителем, для того, чтобы воспитывать в людях правдивость, чувство собственного достоинства, умение дружить, умение не отказываться от своих слов и смотреть в лицо правде жизни, то характер комбата Сабурова становится и понятнее и привлекательнее, тем более, что все эти черты полностью определяют его собственные поступки.
Особенности героического характера Сабурова во многом помогают понять его конфликт с командиром полка Бабенко, чьё личное мужество также не вызывает сомнений. Но Бабенко, требуя от себя бесстрашия, считает себя вправе никак не страшиться и гибели других. Ему кажется, что мысль о неизбежности потерь освобождает от необходимости думать о масштабах, даже о их целесообразности. Поэтому Бабенко однажды сказал Сабурову: «Я не думаю и вам не советую. Приказ есть? Есть».
Так, пожалуй, впервые в своем творчестве и, безусловно, одним из первых среди наших военных писателей Симонов сказал о единстве полководческих принципов и гуманизма Советской Армии. Но сказано было об этом не на языке публицистики, а конкретным и убедительным изображением капитана Сабурова. Он выстрадал всем своим жизненным опытом, что, стремясь к победе, надо думать о её цене. В этом стратегия, глубокая мысль, забота о завтрашнем дне. Любовь Сабурова к людям, это не отвлеченный философский принцип, а самая суть его жизни и воинской работы, основная черта его мировоззрения, самое могучее из всех его чувств. Поэтому отношение к медсестре Ане Клименко становится стержнем повести, помогающим понять характер Сабурова, высветить его подлинную глубину и силу.
Предатель Васильев был в повести фигурой чужеродной, психологически не проясненной, сочиненной по канонам беллетристики, а поэтому и не нужной. А без Ани Клименко мы бы очень многое не узнали о Сабурове.
Главное в Ане – её прямота, душевная открытость, полная искренность во всем. Она неопытна и в жизни и в любви до детскости, и в условиях войны такая нежная чуть ли не детская душа требует ответной бережливости. Когда девушка прямо, без всякого кокетства, говорит, что она «сегодня храбрая», потому что встретила малознакомого, но уже близкого ей человека, то отношение е ней надежно проверяет нравственные качества мужчины.
Углубление образа Сабурова создано и новым поворотом традиционной для Симонова темы воинской дружбы. Мы часто видим Сабурова глазами влюбленного в него ближайшего помощника Масленникова. В характере начальника штаба многое очень типично для молодого офицера, которому двадцать лет исполнилось на войне. В юности он завидовал тем, кто отвоевал на гражданской, а уж особенно яростно – людям старше его на несколько лет. Он был честолюбив и тщеславен тем тщеславием, за которое трудно осуждать людей на войне. Он непременно хотел стать героем и для этого был готов сделать любое, самое сложное, что бы ему не предложили.
Один из наиболее удавшихся героев «Дней и ночей» генерал Проценко пришел в повесть из рассказа «Зрелость». Содержание его – один день наступления. Этот рядовой день убеждает в росте военного мастерства армии: «всё довоенное – это школа, а университет – война, только война», - справедливо говорить Проценко. Зреет в боях не только командир, но и вся его дивизия. И то, что в решающие часы боев Проценко тяжело болен, не сказывается на осуществлении военной операции.
Но не только характеры и ситуации перешли из очерков и рассказов Симонова в его повесть. Главное, что объединяет их – единая трактовка войны, как страшно трудного, но не обходимого дела, которое советский человек делает трезво и убежденно.
Подвиг Сталинграда потряс мир. В нем, как в капле воды, отразился характер советского человека в войне, его мужество и чувство исторической ответственности, человечность и невиданная стойкость. Правда, сказанная Симоновым в Сталинграде, отвечала в этих условиях острейшей общественной потребности. Правда эта пронизывает каждую строку повести о семидесяти днях и ночах, в течение которых батальон Сабурова отстаивал три сталинградских дома.
Полемический дух, окрашивающий всю военную прозу Симонова, в «Днях и ночах» обнаружился наиболее отчетливо.
Выбрав для рассказа об обороне Сталинграда жанр повести, писатель и внутри этого жанра находит форму, наиболее свободную от условности, вбирающую в себя дневник и близкую к дневнику. Публикуя некоторые страницы своих военных дневников, Симонов в комментариях к ним сам отмечает это свойство повести «Дни и ночи»: «Весной 1943 года, воспользовавшись затишьем на фронтах, я стал было восстанавливать по памяти Сталинградский дневник, но вместо этого написал «Дни и ночи» - повесть об обороне Сталинграда. В какой-то мере эта повесть и есть мой Сталинградский дневник. Но факты и вымыслы переплелись в нем так тесно, что мне сейчас, много лет спустя, было бы уже трудно отделить одно от другого».
Мы можем рассматривать повесть «Дни и ночи» не только как повесть, посвященную людям доблестно охранявшим Сталинград, но и как чистое бытописание, пафос которого в скрупулезном воссоздании фронтового быта, Спору нет, быту войны Симонов уделяет здесь немало внимания, множество неповторимых подробностей, характеризующий жизнь героев в осажденном Сталинграде, содержит книга. И то, что на КПу Сабурова был патефон и пластинки, и то, что в доме обороняемым взводом Конюкова, бойцы спали на кожаных сиденьях, которые притащили из разбитых автомашин, и то, что командир дивизии Проценко приспособился мыться у себя в блиндаже, в детской оцинкованной ванночке. Симонов описывает и самодельные светильники, которыми пользовались в землянках: «Лампа представляла собой гильзу от 76-миллиметрового снаряда, наверху она была сплюснута, внутрь был просунут фитиль, а немножко выше середины была прорезана дырка, заткнутая пробкой, - через неё заливали керосин или, за неимением его, бензин с солью», - и американские консервы, которые иронически называли «вторым фронтом»: «Сабуров дотянулся до красивой четырехугольной банки с американскими консервами: на всех четырех сторонах её были изображены разноцветные блюда, которые можно приготовить из них. Сбоку была припаяна аккуратная открывалка. »
Но как бы много места ни занимали в повести описания быта, они не приобретают самостоятельного значения, а подчинены более общей и значительной задаче. В беседе со студентами литературного института имени Горького, вспоминая о Сталинграде, где людям приходилось преодолевать «чувство непреходящей опасности и непреходящего напряжения», Симонов говорил, что опорой им служили, в частности, сосредоточенность на порученном деле и бытовые заботы: «Я там особенно ясно почувствовал, что быт, человеческая занятость, которая остаётся в любых условиях боёв, играют громадную роль в стойкости человеческой. Человек ест, человек спит, устраивается как-то, чтобы поспать В том, что жизнь эту люди стремились сделать нормальной, и проявлялась стойкость людей» Стойкость Сталинградская стойкость
Тот коренной перелом в ходе войны, который знаменовала собой Сталинградская битва, в сознании Симонова связан прежде всего с непобедимой силой духа, с могучей и неиссякаемой душевной энергией, которые сделали затем само слово «Сталинградские» превосходной степенью к понятиям «стойкость» и «мужество». В предпоследней главе повести писатель словно бы подводит итог тому, о чем рассказывает в книге, «расшифровывая», содержание слова «сталинградцы»: То, что они делали сейчас, и то, что им предстояло делать дальше, было уже не только героизмом. У людей защищавших Сталинград, образовалась некая постоянная сила сопротивления, сложившаяся как следствие самых разных причин – и того, что чем дальше, тем невозможнее было куда бы то ни было отступать, и того, что отступить – значило тут же бесцельно погибнуть при этом отступлении, и того, что близость врага и почти равная для всех опасность создала если не привычку к ней, то чувство неизбежности её, и того, что все они, стесненные на маленьком клочке земли, знали здесь друг друга со всеми достоинствами и недостатками гораздо ближе, чем где бы то ни было в другом месте. Все эти вместе взятые обстоятельства постепенно создали ту упрямую силу, имя которой было «сталинградцы», причем весь героический смысл этого слова другие поняли раньше, чем они сами».
Если внимательно прочитать начало повести, бросится в глаза, что автор в первых двух главах нарушает последовательность повествования. Естественно было бы начать книгу рассказом о том, что делается в Сталинграде, куда предписано отправиться дивизии, в которой служит Сабуров. Но об этом читатель узнает лишь во второй главе. А в первой изображается выгрузка батальона Сабурова из эшелона, прибывшего на станцию Эльтон. Симонов жертвует здесь не только хронологией – эта жертва, быть может, компенсируется тем, что читатель сразу же знакомится с главным героем, но и большим драматизмом. Во второй главе писатель показывает, с каким волнением и тревогой в штабе армии ожидают дивизию Проценко. Она должна хоть как-то выправить создавшееся в центре города тяжелое положение. Но читатель из первой главы уже знает, что дивизия выгрузилась из эшелонов, движется к переправе и будет в Сталинграде своевременно. И это не просчет автора, а сознательная жертва. Симонов отказывается от возможности драматизировать повествование, потому что это помешало бы решению куда более важной для него художественной задачи, это было бы отступлением от того внутреннего «закона», который и определяет структуру книги.
Симонову прежде всего необходимо было раскрыть то исходное душевное состояние, с которым люди вступали в бой за Сталинград. Он стремился передать, как возникало чувство, что дальше отступать некуда, что здесь, в Сталинграде, надо выстоять до конца. Именно поэтому он и начал повесть описанием выгрузки батальона Сабурова на станции Эльтон. Степь, пыль, белая полоска мертвого соляного озера, захолустная железнодорожная ветка – «все это, вместе взятое, казалось краем света». Это чувство страшного предела, края света было одним из слагаемых, которые вобрал в себя знаменитый лозунг защитников Сталинграда: «За Волгой для нас земли нет».
Характеристика особенностей стиля повести «Дни и ночи»
Название произведения К. М. Симонова «Дни и ночи» построено на сопоставлении антонимов. Они придают заголовку выразительность и используются, как средство для создания контраста. В своем произведении К. М. Симонов использует военную терминологию для создания особого эффекта, чтобы читатели лучше поняли суть и смысл повести. Например артиллерийские разрывы, пулеметная трескотня, роты, связной, дивизия, штаб, командир, полковник, генерал, атака, батальон, армия, контратаки, бои, эшелон, стрелки, линия фронта, граната, миномёты, плен, полк, пулемет и мн. другое.
Но чрезмерное использование профессионально-технической лексики приводит к снижению художественной ценности произведения, затрудняет понимание текста и наносят ущерб его эстетической стороне.
В повести «Дни и ночи» можно встретить экспрессивные оттенки у некоторых слов. Например, рожу, чертового головокружение, оторвало, кровавый обрубок. Это придаёт произведению дополнительную изобразительность, способствует выявлению авторской оценки, выражение мыслей сопровождается выражением чувств. Использование экспрессивной лексики связано с общей стилистической направленностью текста.
К. М. Симонов часто использует такой стилистический прием, как настойчивый повтор одного слова. Он создает своего рода кольцо, раскрывает пафос повести, отражающий настроения защитников города, а шире – всего советского народа.
«Обессилившая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград». В этой первой фразе повести – своеобразный ключ к её стилю. О самых трагических героических событиях Симонов рассказывает спокойно и точно. В отличие от писателей, тяготеющих к широким обобщениям и к живописным эмоционально окрашенным описаниям, Симонов скуп в использовании изобразительных средств. В то время, как В. Горбатов в «Непокоренных» создает образ распятого, мертвого города, у которого вырвали и растоптали душу, «задавили песню» и «расстреляли смех», Симонов показывает, как две тысячи немецких самолетов, повиснув над городом, подожгли его, показывает составные части запаха пепелища: горелое железо, обугленные деревья, пережженный кирпич – точно определяет дислокацию наших и фашистских частей.
На примере одной главы мы видим, что К. М. Симонов больше использует сложные предложения, чем простые. Но даже если предложения простые, то они обязательно распространенные, чаще всего осложнены деепричастными или причастными оборотами. Он употребляет определенно-личную конструкцию простых предложений. Например, «она собрала», «он проснулся», «я шью», «я спросила», «ты проснулся». Эти личные конструкции содержат элемент активности, проявления воли действующего лица, уверенности в совершении действия. В предложениях Симонов использует обратный порядок слов, так называемую инверсию с перестановкой слов создаются добавочные смысловые и выразительные оттенки, меняется экспрессивная функция того или иного члена предложения. Сопоставив предложения: 1. Всё построить обратно и ОБРАТНО построить всё; 2. Товарищ капитан, разрешите часы сверить с вашими и РАЗРЕШИТЕ, товарищ капитан, часы сверить с вашими. 3. Под липками будем обедать и ОБЕДАТЬ будем под липками, мы обнаруживаем смысловое выделение, усиление смысловой нагрузки переставляемых слов при сохранении их синтаксической функции. В первой паре это обстоятельство «обратно», во второй – сказуемое «разрешите», в третьей обстоятельство места – «под липками». Изменении е смысловой нагрузки, стилистической выразительности переставляемых слов вызваны тем, что, несмотря на значительную свободу порядка слов в русском предложении, у каждого члена предложения есть обычное, свойственное ему место, определяемое структурой и типом предложения, способом синтаксического выражения данного члена предложения, местом среди других слов, которые непосредственно с ним связаны, а также стилем речи и ролью контекста. На этом основании различаются прямой и обратный порядок слов.
Возьмем такой текст. Эшелон разгружался у крайних домиков, прямо в степи. Теперь, в сентябре, здесь была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Если в первом предложении – прямой порядок слов (подлежащее, затем состав сказуемого), то при построении второго предложения учитывается его тесная смысловая связь с предыдущим предложением: на первом месте оказывается обстоятельство времени в сентябре, дальше следует обстоятельство места здесь, затем сказуемое была и, наконец, состав подлежащего. Если взять второе предложение без связи с предшествующим текстом, то можно было бы сказать: Последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция была здесь, прямо в степи, где разгружался эшелон, или: Там, в степи, где разгружался эшелон, была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Здесь мы видим, что предложение – это только минимальная единица речи и, как правило, оно связано тесными смысловыми отношениями с контекстом. Поэтому порядок слов в предложении определяется его коммуникативной ролью в данном отрезке высказывания, прежде всего его смысловой связью с предшествующим предложением. Здесь мы сталкиваемся с так называемым актуальным членением предложения: на первое место ставим известное из предшествующего контекста (данное, тема), на второе – другой компонент предложения, то ради чего оно создаётся («новое», рема).
У Симонова в повествовательных предложениях подлежащее, обычно предшествует сказуемому: На третий день, когда пожар начал стихать; Они сравнительно быстро кончались, потому что, спалив несколько новых домов, огонь вскоре доходил до ранее сгоревших улиц, не находя себе пищи, потухал.
Взаимное расположение главных членов предложения может зависеть от того, обозначает ли подлежащее определенный, известный предмет или, наоборот, предмет неопределенный, неизвестный, в первом случае подлежащее предшествует сказуемому, во втором – следует за ним. Сравните: Город горел (определенный); Горел город (неопределенный, какой-то).
Что касается места определения в предложении, то Симонов использует в основном согласованные определения и пользуется препозитивной постановкой, т. е. когда определяемое существительное ставится после определения: тягостный запах, ночного пейзажа, измотанных дивизий, сгоревших улиц, душный августовский день.
В «Днях и ночах» можно встретить употребление сказуемого с подлежащим, выраженным числительным. Например: Первые ели, вторые чинили порванные гимнастерки, третьи перекуривали. Этой такой случай, когда с числительным связано представление о конкретном деятеле.
Стилистическими соображениями, такими, как большая выразительность, вызвано смысловое согласование в предложении: Проценко вполне отчетливо представлял себе, что большинство, очевидно, умрут здесь.
В своем произведении Константин Михайлович Симонов употребляет очень много географических названий. В первую очередь это связано с тем, что эта повесть о войне и является дневником писателя, который за время этих страшных дней побывал во многих городах, и с каждым из них связано много воспоминаний. Он использует названия городов, которые выражены склоняемыми существительными, согласованными с родовыми словами. Во всех падежах: из города Харькова в город Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар. Названия рек, которые употребляются Симоновым, тоже, как правило согласуются с родовыми наименованиями: до реки Волги, в излучине Дона, между Волгой и Доном. Что касается однородных членов предложения, то если в плане смысловом, логическом, однородные члены предложения используются в основном для перечисления видовых понятий, относящихся к одному и тому же родовому понятию, то в плане стилистическом если отводится роль действенного изобразительного средства. С помощью однородных членов рисуются детали общей картины единого целого, показывается динамика действия, образуются ряды эпитетов, обладающих большой экспрессивностью и живописностью. Например, однородные члены – сказуемые создают впечатление динамичности и напряженности речи: «Бросившись к Сабурову, Масленников схватил его, приподнял с места, обнял, расцеловал, схватил за руки, отодвинул от себя, посмотрел, опять придвинул к себе, поцеловал и посадил обратно» – все в одну минуту. Союзы при однородных членах предложения Симонов активно использует с их помощью образуется замкнутый ряд. Например, знал хорошо в лицо и по фамилии; стоял на берегу Волги и пил из неё воду.
Также К. М. Симонов употребляет обращения, но все они связаны с военной тематикой: товарищ капитан, товарищ майор, генерал, полковник.
Что касается вариантов падежных форм дополнения при переходных глаголах с отрицанием, то Симонов употребляет как форму винительного падежа, так и форму родительного. Например, 1. Но о своем деле она как раз не говорила ничего; 2. Надеюсь не думаете, что затишье в вас будет долго продолжаться; 3. Армия не признала себя побежденной. Форма родительного падежа подчеркивает отрицание, форма винительного падежа, наоборот, ославляет значение отрицания, т. к. сохраняет ту форму дополнения при переходном глаголе, которая имеется без отрицания.
Теперь перейдем к стилистике сложных предложений. Что касается произведения в целом, то, когда читаешь его, сразу бросается в глаза, что сложных предложений К. М. Симонов употребляет больше, чем простых.
Большие возможности выбора, связанные с разнообразием структурных типов простого и сложного предложений, реализуются в условиях контекста и определяются смысловой и стилистической стороной. Стилистические особенности связаны с характером текста и языковым стилем в общем значении этого понятия (разграничение книжного и разговорного стилей), так и в частном (стили художественной литературы, научный, общественно-политический, официально-деловой, профессионально-технический и т. д.)
В художественной речи представлены все виды предложений, причем преобладание некоторых из них характеризует в известной мере стиль писателя.
В предложениях Симонов много употребляет союзных слов, например, который и какой, поэтому возможна их взаимозаменяемость: не знаю, какими они были до войны и какими будут после неё. Этот человек, который погиб у него в первый же день боев и которого он до этого очень мало знал. Вместе с тем между рассматриваемыми словами имеется различие в оттенках значения. Союзное слово который вносит в придаточную часть сложноподчиненного предложения общее определительное значение, а слово какой – добавочный оттенок употребления, сравнения, качественного или количественного подчёркивания.
Симонов в своем произведении «Дни и ночи» широко использует обособленные обороты. Это объясняется их смысловой емкостью, художественной выразительностью, стилистической экспрессивностью.
Так причастные и деепричастные обороты являются по преимуществу принадлежностью книжной речи.
Стилистические особенности причастных оборотов отмечались давно, причем подчёркивался их книжный характер. М. В. Ломоносов в «Российской грамматике» писал: «Весьма не надлежит производить причастий от тех глаголов, которые только в простых разговорах употреблены, ибо причастия имеют в себе некоторую высокость, и для того очень пристойно их употреблять в высоком роде стихов». Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя.
Причастный оборот может быть обособленным и необособленным. Симонов использует обособленные обороты, т. к. они обладают большей смысловой нагрузкой, дополнительными оттенками значений, выразительностью. Например: Построившись гусиным клином, шли немецкие бомбардировщики. Этот деепричастный оборот выражает полупредикативные отношения, т. к. оборот по смыслу связан, как с подлежащим, так и со сказуемым.
По существующим правилам деепричастный оборот может находиться или после определяемого слова (а сам стал ждать, прижавшись к стенке), или перед ним (а сам, прижавшись к стенке, стал ждать).
Само причастие может занимать различное место в составе обособленной конструкции. Вариант с причастием на последнем месте в обособленном обороте был характерен для писателей ХVШ в. Симонов же в подавляющем большинстве случаев ставит причастие на первое место в обороте. Это характерно для современной речи.
Причастие, подобно другим формам глаголов сильного управления требуют при себе пояснительных слов, это необходимо для полноты высказывания: Масленников, сидевший напротив.
Подобно причастным оборотам, деепричастные обороты являются достоянием книжной речи. Несомненное их преимущество по сравнению с синонимичными или придаточными обстоятельственными частями сложноподчиненного предложения – их краткость и динамичность. Сравните: Когда Сабуров полежал несколько минут, он спустил босые ноги на пол; Полежав несколько минут, Сабуров спустил босые ноги на пол.
Учитывая, что деепричастие часто выстраивают также в функции второстепенного сказуемого, можно говорить о параллелизме следующих конструкций: деепричастие – спрягаемая форма глагола: спросил Сабуров, войдя в блиндаж = спросил Сабуров и вошел в блиндаж.
Также важную композиционно-стилистическую роль в тексте произведения играет абзац. Разбивка текста на абзацы выполняет задачи не только композиционные (четкое строение текста, выделение в каждой из частей зачина, средней части и концовки) и логико-смысловые (объединение мыслей в микротемы), но и экспрессивно-стилистические (единство модального плана выказывания, выражения отношения автора к предмету речи). Абзац тесно связан с типами речи, а т. к. тип речи произведения «Дни и ночи» повествование, то здесь в основном динамические абзацы, т. е. повествовательного вида.
В «Днях и ночах» можно встретить прямую речь. Прямая речь, выполняя функцию дословной передачи чужого высказывания, может вместе с тем не только своим содержанием, но и способом выражения мыслей и чувств служить средством характеристики говорящего лица, средством создания художественного образа.
Ванин, опять начинается. Позвони в полк! – крикнул Сабуров, наклоняясь по входу в блиндаж.
Звоню! Связь прервана, - донесся до него голос Ванина.
Надо сказать о том, что толстовские традиции – это в повести яснее видно, чем в рассказах и очерках – порой служат Симонову не только эстетическим ориентиром, но и источником готовых стилистических конструкций, он не только опирается на опыт Толстого, но и заимствует его приемы. Конечно, автору это «облегчало» работу, меньше надо было тратить усилий на то, чтобы преодолевать сопротивление жизненного материала, но впечатляющая сила повести от этого не росла, а падала. Когда в «Днях и ночах» читаешь: «Сабуров не принадлежал к числу людей, молчавших от угрюмости или из принципа: он просто мало говорил: и потому почти всегда был занят службой, и потому, что любил, думая, оставаться со своими мыслями наедине, и еще потому, что, попав в копани ю, предпочитал слушать других, в глубине души считая, что повесть его жизни не представляет особого интереса для других людей», - или: «И когда подводили итоги дня и разговоры шли о том, что два пулемета на левом фланге надо перетащить из развалин трансформаторной будки в подвал гаража, о том, что если назначить вместо убитого лейтенанта Федина старшину Буслаева, то это будет, пожалуй, хорошо, о том, что в связи с потерями по старым показаниям старшин на батальон отпускают вдвое больше водки, чем положено, и это не беда – пусть пьют, потому что холодно, - о том, что вчера разбило руку часовому мастеру Мазину и теперь если остановятся последние уцелевшие в батальоне сабуровские часы, то некому уже будет их починить, о том, что надоело все каша да каша, - хорошо, если бы переведем через Волгу хоть мороженной картошки, о том, что надо таких-то и таких-то представить к медали, пока они еще живы, здоровы и воюют, а не потом, когда это, может быть будет поздно, - словом, когда говорилось ежедневно о том же, о чем говорилось всегда, - все равно предчувствие предстоящих великих событий у Сабурова не уменьшалось и не исчезало», - когда читаешь эти и им подобные фразы, прежде всего воспринимаешь их толстовскую «природу», толстовский способ сопряжения разнородных причин и явлений, неповторимость того, о чем рассказывает Симонов, проступает из-за этого менее отчетливо. Обширные периоды параллельными оборотами и обобщениями в конце, несущие у Толстого большую философскую мысль, Симонов использует для частных, мало существенных наблюдений.
Повесть «Дни и ночи» - «работа художника»
Я считаю, что достигла той цели, которую перед собой ставила. Я детально и подробно рассмотрела произведение К. М. Симонова «Дни и ночи», выделила стилистические особенности на примере этой повести, проследила за манерой повествования писателя и охарактеризовала всю военную прозу в целом.
Итак, выделим стилистические особенности ещё раз:
Название произведения – сопоставление антонимов;
Использование военной терминологии;
Экспрессивность лексики;
Повтор одного слова;
Спокойное и точное повествование;
Употребление определенно-личной конструкции простых предложений;
Роль определения в предложении;
Употребление числительных;
Употребление географических названий;
Роль однородных членов в предложении;
Употребление обращений;
Варианты падежных форм дополнения;
Стилистика сложных предложений;
Употребление союзных слов;
Причастные и деепричастные обороты;
Роль абзаца в произведении;
Употребление прямой речи;
Толстовские традиции – это не только эстетический ориентир, но и источник готовых стилистических конструкций.
Все это служит деловитой, без патетики, с интересом к подробностям военного быта, к вопросам военной профессии манере повествования «С внешней стороны это как будто бы сухая хроническая запись, а по существу – это работа художника, долго незабываемая», - заявил водном из своих выступлений М. И. Калинин
Во всех произведениях К. М. Симонова война оказалась продолжением одного периода мирной жизни и началом другого, она проверила многие ценности и качества человека, выявила несостоятельность одних и величие других. Опыт войны, осмысленный в творчестве Симонова, необходим нам в формировании гармонического человека, в отстаивании его ценностей, достоинства, в борьбе за нравственную чистоту, за духовное и эмоциональное богатство. Массовый героизм в годы войны с непреложной доказательностью продемонстрировал, что в реальной жизни мы добились огромных успехов в самом трудном и самом важном из всех социальных преобразований – в коренном изменении мировоззрения и характера миллионов людей. И разве не в этом главные истоки нашей военной победы!
В своих произведениях Симонов раскрывает процесс становления солдата как преображение, которое происходит под воздействием осознания гражданского долга, любви к Родине, ответственности за счастье и свободу других людей.
Имя Константина Михайловича Симонова и далеко за рубежами нашей Родины по праву воспринимается как символ борьбы с милитаризмом, как символ гуманистической правды о войне.
Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Шрифт:
100% +
Константин Симонов
Дни и ночи
Памяти погибших за Сталинград
…так тяжкий млат,
дробя стекло, кует булат.А. Пушкин
I
Обессилевшая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград.
Было сухо и пыльно. Слабый ветерок катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги женщины были обожжены и босы, и когда она говорила, то рукой подгребала теплую пыль к воспаленным ступням, словно пробуя этим утишить боль.
Капитан Сабуров взглянул на свои тяжелые сапоги и невольно на полшага отодвинулся.
Он молча стоял и слушал женщину, глядя поверх ее головы туда, где у крайних домиков, прямо в степи, разгружался эшелон.
За степью блестела на солнце белая полоса соляного озера, и все это, вместе взятое, казалось краем света. Теперь, в сентябре, здесь была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Дальше от берега Волги предстояло идти пешком. Городишко назывался Эльтоном, по имени соляного озера. Сабуров невольно вспомнил заученные еще со школы слова «Эльтон» и «Баскунчак». Когда-то это было только школьной географией. И вот он, этот Эльтон: низкие домики, пыль, захолустная железнодорожная ветка.
А женщина все говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова ее были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и усталости. Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах женщины звучал уже не упрек, а отчаяние, и уже некуда было дальше уходить по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек – ничего.
– Куда загнали, а? – прошептал он, и вся безотчетная тоска последних суток, когда он из теплушки смотрел на степь, стеснилась в эти два слова.
Ему было очень тяжело в эту минуту, но, вспомнив страшное расстояние, отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как он шел сюда, а именно о том, как ему придется идти обратно. И было в его невеселых мыслях то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, не позволявшее ни ему, ни его товарищам ни разу за всю войну допустить возможность, при которой не будет этого «обратно».
Он посмотрел на поспешно выгружавшихся из вагонов солдат, и ему захотелось как можно скорее добраться по этой пыли до Волги и, переправившись через нее, почувствовать, что обратной переправы не будет и что его личная судьба будет решаться на том берегу, заодно с участью города. И если немцы возьмут город, он непременно умрет, и если он не даст им этого сделать, то, может быть, выживет.
А женщина, сидевшая у его ног, все еще рассказывала про Сталинград, одну за другой называя разбитые и сожженные улицы. Незнакомые Сабурову названия их для нее были исполнены особого смысла. Она знала, где и когда были построены сожженные сейчас дома, где и когда посажены спиленные сейчас на баррикады деревья, она жалела все это, как будто речь шла не о большом городе, а о ее доме, где пропали и погибли до слез знакомые, принадлежавшие лично ей вещи.
Но о своем доме она как раз не говорила ничего, и Сабуров, слушая ее, подумал, как, в сущности, редко за всю войну попадались ему люди, жалевшие о своем пропавшем имуществе. И чем дальше шла война, тем реже люди вспоминали свои брошенные дома и тем чаще и упрямее вспоминали только покинутые города.
Вытерев слезы концом платка, женщина обвела долгим вопросительным взглядом всех слушавших ее и сказала задумчиво и убежденно:
– Денег-то сколько, трудов сколько!
– Чего трудов? – спросил кто-то, не поняв смысла ее слов.
– Обратно построить все, – просто сказала женщина.
Сабуров спросил женщину о ней самой. Она сказала, что два ее сына давно на фронте и один из них уже убит, а муж и дочь, наверное, остались в Сталинграде. Когда начались бомбежка и пожар, она была одна и с тех пор ничего не знает о них.
– А вы в Сталинград? – спросила она.
– Да, – ответил Сабуров, не видя в этом военной тайны, ибо для чего же еще, как не для того, чтобы идти в Сталинград, мог разгружаться сейчас воинский эшелон в этом забытом богом Эльтоне.
– Наша фамилия Клименко. Муж – Иван Васильевич, а дочь – Аня. Может, встретите где живых, – сказала женщина со слабой надеждой.
– Может, и встречу, – привычно ответил Сабуров.
Батальон заканчивал выгрузку. Сабуров простился с женщиной и, выпив ковш воды из выставленной на улицу бадейки, направился к железнодорожному полотну.
Бойцы, сидя на шпалах, сняв сапоги, подвертывали портянки. Некоторые из них, сэкономившие выданный с утра паек, жевали хлеб и сухую колбасу. По батальону прошел верный, как обычно, солдатский слух, что после выгрузки сразу предстоит марш, и все спешили закончить свои недоделанные дела. Одни ели, другие чинили порванные гимнастерки, третьи перекуривали.
Сабуров прошелся вдоль станционных путей. Эшелон, в котором ехал командир полка Бабченко, должен был подойти с минуты на минуту, и до тех пор оставался еще не решенным вопрос, начнет ли батальон Сабурова марш к Сталинграду, не дожидаясь остальных батальонов, или же после ночевки, утром, сразу двинется весь полк.
Сабуров шел вдоль путей и разглядывал людей, вместе с которыми послезавтра ему предстояло вступить в бой.
Многих он хорошо знал в лицо и по фамилии. Это были «воронежские» – так про себя называл он тех, которые воевали с ним еще под Воронежем. Каждый из них был драгоценностью, потому что им можно было приказывать, не объясняя лишних подробностей.
Они знали, когда черные капли бомб, падающие с самолета, летят прямо на них и надо ложиться, и знали, когда бомбы упадут дальше и можно спокойно наблюдать за их полетом. Они знали, что под минометным огнем ползти вперед ничуть не опасней, чем оставаться лежать на месте. Они знали, что танки чаще всего давят именно бегущих от них и что немецкий автоматчик, стреляющий с двухсот метров, всегда больше рассчитывает испугать, чем убить. Словом, они знали все те простые, но спасительные солдатские истины, знание которых давало им уверенность, что их не так-то легко убить.
Таких солдат у него была треть батальона. Остальным предстояло увидеть войну впервые. У одного из вагонов, охраняя еще не погруженное на повозки имущество, стоял немолодой красноармеец, издали обративший на себя внимание Сабурова гвардейской выправкой и густыми рыжими усами, как пики, торчавшими в стороны. Когда Сабуров подошел к нему, тот лихо взял «на караул» и прямым, немигающим взглядом продолжал смотреть в лицо капитану. В том, как он стоял, как был подпоясан, как держал винтовку, чувствовалась та солдатская бывалость, которая дается только годами службы. Между тем Сабуров, помнивший в лицо почти всех, кто был с ним под Воронежем, до переформирования дивизии, этого красноармейца не помнил.
– Как фамилия? – спросил Сабуров.
– Конюков, – отчеканил красноармеец и снова уставился неподвижным взглядом в лицо капитану.
– В боях участвовали?
– Так точно.
– Под Перемышлем.
– Вот как. Значит, от самого Перемышля отступали?
– Никак нет. Наступали. В шестнадцатом году.
– Вот оно что.
Сабуров внимательно взглянул на Конюкова. Лицо солдата было серьезно, почти торжественно.
– А в эту войну давно в армии? – спросил Сабуров.
– Никак нет, первый месяц.
Сабуров еще раз с удовольствием окинул глазом крепкую фигуру Конюкова и пошел дальше. У последнего вагона он встретил своего начальника штаба лейтенанта Масленникова, распоряжавшегося выгрузкой.
Масленников доложил ему, что через пять минут выгрузка будет закончена, и, посмотрев на свои ручные квадратные часы, сказал:
– Разрешите, товарищ капитан, сверить с вашими?
Сабуров молча вынул из кармана свои часы, пристегнутые за ремешок английской булавкой. Часы Масленникова отставали на пять минут. Он с недоверием посмотрел на старые серебряные, с треснувшим стеклом часы Сабурова.
Сабуров улыбнулся:
– Ничего, переставляйте. Во-первых, часы еще отцовские, Буре, а во-вторых, привыкайте к тому, что на войне верное время всегда бывает у начальства.
Масленников еще раз посмотрел на те и другие часы, аккуратно подвел свои и, откозыряв, попросил разрешения быть свободным.
Поездка в эшелоне, где его назначили комендантом, и эта выгрузка были для Масленникова первым фронтовым заданием. Здесь, в Эльтоне, ему казалось, что уже попахивает близостью фронта. Он волновался, предвкушая войну, в которой, как ему казалось, он постыдно долго не принимал участия. И все порученное ему сегодня Сабуровым выполнил с особой аккуратностью и тщательностью.
– Да, да, идите, – сказал Сабуров после секундного молчания.
Глядя на это румяное, оживленное мальчишеское лицо, Сабуров представил себе, каким оно станет через неделю, когда грязная, утомительная, беспощадная окопная жизнь всей тяжестью впервые обрушится на Масленникова.
Маленький паровоз, пыхтя, втаскивал на запасный путь долгожданный второй эшелон.
Как всегда торопясь, с подножки классного вагона еще на ходу соскочил командир полка подполковник Бабченко. Подвернув при прыжке ногу, он выругался и заковылял к спешившему навстречу ему Сабурову.
– Как с разгрузкой? – хмуро, не глядя в лицо Сабурову, спросил он.
– Закончена.
Бабченко огляделся. Разгрузка и в самом деле была закончена. Но хмурый вид и строгий тон, сохранять которые Бабченко считал своим долгом при всех разговорах с подчиненными, требовали от него и сейчас, чтобы он для поддержания своего престижа сделал какое-либо замечание.
– Что делаете? – отрывисто спросил он.
– Жду ваших приказаний.
– Лучше бы людей пока накормили, чем ждать.
– В том случае, если мы тронемся сейчас, я решил кормить людей на первом привале, а в том случае, если мы заночуем, решил организовать им через час горячую пищу здесь, – неторопливо ответил Сабуров с той спокойной логикой, которую в нем особенно не любил вечно спешивший Бабченко.
Подполковник промолчал.
– Прикажете сейчас кормить? – спросил Сабуров.
– Нет, покормите на привале. Пойдете, не дожидаясь остальных. Прикажите строиться.
Сабуров подозвал Масленникова и приказал ему построить людей.
Бабченко хмуро молчал. Он привык делать всегда все сам, всегда спешил и часто не поспевал.
Собственно говоря, командир батальона не обязан сам строить походную колонну. Но то, что Сабуров поручил это другому, а сам сейчас спокойно, ничего не делая, стоял рядом с ним, командиром полка, сердило Бабченко. Он любил, чтобы в его присутствии подчиненные суетились и бегали. Но от спокойного Сабурова он никогда не мог этого добиться. Отвернувшись, он стал смотреть на строившуюся колонну. Сабуров стоял рядом. Он знал, что командир полка недолюбливает его, но уже привык к этому и не обращал внимания.
Они оба с минуту стояли молча. Вдруг Бабченко, по-прежнему не оборачиваясь к Сабурову, сказал с гневом и обидой в голосе:
– Нет, ты посмотри, что они с людьми делают, сволочи!
Мимо них, тяжело переступая по шпалам, вереницей шли сталинградские беженцы, оборванные, изможденные, перевязанные серыми от пыли бинтами.
Они оба посмотрели в ту сторону, куда предстояло идти полку. Там лежала все та же, что и здесь, лысая степь, и только пыль впереди, завившаяся на буграх, похожа была на далекие клубы порохового дыма.
– Место сбора в Рыбачьем. Идите ускоренным маршем и вышлите ко мне связных, – сказал Бабченко с прежним хмурым выражением лица и, повернувшись, пошел к своему вагону.
Сабуров вышел на дорогу. Роты уже построились. В ожидании начала марша была дана команда: «Вольно». В рядах тихо переговаривались. Идя к голове колонны мимо второй роты, Сабуров снова увидел рыжеусого Конюкова: он что-то оживленно рассказывал, размахивая руками.
– Батальон, слушай мою команду!
Колонна тронулась. Сабуров шагал впереди. Далекая пыль, вившаяся над степью, опять показалась ему дымом. Впрочем, может быть, и в самом деле впереди горела степь.
II
Двадцать суток назад, в душный августовский день, бомбардировщики воздушной эскадры Рихтгофена с утра повисли над городом. Трудно сказать, сколько их было на самом деле и по скольку раз они бомбили, улетали и вновь возвращались, но всего за день наблюдатели насчитали над городом две тысячи самолетов.
Город горел. Он горел ночь, весь следующий день и всю следующую ночь. И хотя в первый день пожара бои шли еще за шестьдесят километров от города, у донских переправ, но именно с этого пожара и началось большое сталинградское сражение, потому что и немцы и мы – одни перед собой, другие за собой – с этой минуты увидели зарево Сталинграда, и все помыслы обеих сражавшихся сторон были отныне, как к магниту, притянуты к горящему городу.
На третий день, когда пожар начал стихать, в Сталинграде установился тот особый тягостный запах пепелища, который потом так и не покидал его все месяцы осады. Запахи горелого железа, обугленного дерева и пережженного кирпича смешались во что-то одно, одуряющее, тяжелое и едкое. Сажа и пепел быстро осели на землю, но, как только задувал самый легкий ветер с Волги, этот черный прах начинал клубиться вдоль сожженных улиц, и тогда казалось, что в городе снова дымно.
Немцы продолжали бомбардировки, и в Сталинграде то там, то здесь вспыхивали новые, уже никого не поражавшие пожары. Они сравнительно быстро кончались, потому что, спалив несколько новых домов, огонь вскоре доходил до ранее сгоревших улиц и, не находя себе пищи, потухал. Но город был так огромен, что все равно всегда где-нибудь что-то горело, и все уже привыкли к этому постоянному зареву, как к необходимой части ночного пейзажа.
На десятые сутки после начала пожара немцы подошли так близко, что их снаряды и мины стали все чаще разрываться в центре города.
На двадцать первые сутки наступила та минута, когда человеку, верящему только в военную теорию, могло показаться, что защищать город дальше бесполезно и даже невозможно. Севернее города немцы вышли на Волгу, южнее – подходили к ней. Город, растянувшийся в длину на шестьдесят пять километров, в ширину нигде не имел больше пяти, и почти по всей длине его немцы уже заняли западные окраины.
Канонада, начавшаяся в семь утра, не прекращалась до заката. Непосвященному, попавшему в штаб армии, показалось бы, что все обстоит благополучно и что, во всяком случае, у обороняющихся еще много сил. Посмотрев на штабную карту города, где было нанесено расположение войск, он бы увидел, что этот сравнительно небольшой участок весь густо исписан номерами стоящих в обороне дивизий и бригад. Он бы мог услышать приказания, отдаваемые по телефону командирам этих дивизий и бригад, и ему могло бы показаться, что сто́ит только точно выполнить все эти приказания, и успех, несомненно, обеспечен. Для того же, чтобы действительно понять, что происходило, этому непосвященному наблюдателю следовало бы добраться до самих дивизий, которые в виде таких аккуратных красных полукружий были отмечены на карте.
Большинство отступавших из-за Дона, измотанных в двухмесячных боях дивизий по количеству штыков представляли собой сейчас неполные батальоны. В штабах и в артиллерийских полках еще было довольно много людей, но в стрелковых ротах каждый боец был на счету. В последние дни в тыловых частях взяли всех, кто не был там абсолютно необходим. Телефонисты, повара, химики перешли в распоряжение командиров полков и по необходимости стали пехотой. Но хотя начальник штаба армии, смотря на карту, отлично знал, что его дивизии уже не дивизии, однако размеры участков, которые они занимали, по-прежнему требовали, чтобы на их плечи падала именно та задача, которая должна падать на плечи дивизии. И, зная, что бремя это непосильно, все начальники от самых больших до самых малых все-таки клали это непосильное бремя на плечи своих подчиненных, ибо другого выхода не было, а воевать было по-прежнему необходимо.
Перед войной командующий армией, наверное, рассмеялся бы, если бы ему сказали, что придет день, когда весь подвижной резерв, которым он будет располагать, составит несколько сот человек. А между тем сегодня это было именно так… Несколько сот автоматчиков, посаженных на грузовики, – это было все, что он в критический момент прорыва мог быстро перебросить из одного конца города в другой.
На большом и плоском холме Мамаева кургана, в каком-нибудь километре от передовой, в землянках и окопах разместился командный пункт армии. Немцы прекратили атаки, то ли отложив их до темноты, то ли решив передохнуть до утра. Обстановка вообще и эта тишина в особенности заставляли предполагать, что утром будет непременный и решительный штурм.
– Пообедали бы, – сказал адъютант, с трудом протискиваясь в маленькую землянку, где сидели над картой начальник штаба и член Военного совета. Они оба поглядели друг на друга, потом на карту, потом снова друг на друга. Если бы адъютант не напомнил им, что нужно обедать, они, может быть, еще долго сидели бы над ней. Они одни знали, насколько было опасно положение на самом деле, и хотя все, что возможно было сделать, было уже предусмотрено и командующий сам выехал в дивизии проверить выполнение своих приказаний, но от карты все-таки трудно было оторваться – хотелось чудом выискать на этом листе бумаги еще какие-то новые, небывалые возможности.
– Обедать так обедать, – сказал член Военного совета Матвеев, человек по характеру жизнерадостный и любивший покушать в тех случаях, когда среди штабной сутолоки на это оставалось время.
Они вышли на воздух. Начинало темнеть. Внизу, справа от кургана, на фоне свинцового неба, как стадо огненных зверей, промелькнули снаряды «катюш». Немцы готовились к ночи, пуская в воздух первые белые ракеты, обозначавшие их передний край.
Через Мамаев курган проходило так называемое зеленое кольцо. Его затеяли в тридцатом году сталинградские комсомольцы и десять лет окружали свой пыльный и душный город поясом молодых парков и бульваров. Вершина Мамаева кургана была тоже обсажена тоненькими десятилетними липками.
Матвеев огляделся. Так хорош был этот теплый осенний вечер, так неожиданно тихо стало кругом, так пахло последней летней свежестью от начинавших желтеть липок, что ему показалось нелепым сидеть в полуразрушенной халупе, где помещалась столовая.
– Скажи, чтобы стол сюда вынесли, – обратился он к адъютанту, – под липками будем обедать.
С кухни вынесли колченогий стол, покрыли скатертью, приставили две скамейки.
– Ну что ж, генерал, сели, – сказал Матвеев начальнику штаба. – Давно мы с тобой под липками не обедали, и едва ли скоро придется.
И он оглянулся назад, на сожженный город.
Адъютант принес водку в стаканах.
– А помнишь, генерал, – продолжал Матвеев, – когда-то в Сокольниках, около лабиринта, такие клетушки с живою оградой из подстриженной сирени были, и в каждой столик и скамеечки. И самовар подавали… Туда все больше семействами приезжали.
– Ну и комаров же там было, – вставил не расположенный к лирике начальник штаба, – не то, что здесь.
– А здесь самовара нет, – сказал Матвеев.
– Зато и комаров нет. А лабиринт там действительно был такой, что трудно выбраться.
Матвеев посмотрел через плечо на расстилавшийся внизу город и усмехнулся:
– Лабиринт…
Внизу сходились, расходились и перепутывались улицы, на которых среди решений многих человеческих судеб предстояло решаться одной большой судьбе – судьбе армии.
В полутьме вырос адъютант.
– С левого берега от Боброва прибыли. – По его голосу было видно, что он бежал сюда и запыхался.
– Где они? – вставая, отрывисто спросил Матвеев.
– Со мной! Товарищ майор! – позвал адъютант.
Рядом с ним появилась плохо различимая в темноте высокая фигура.
– Встретили? – спросил Матвеев.
– Встретили. Полковник Бобров приказал доложить, что сейчас начнет переправу.
– Хорошо, – сказал Матвеев и глубоко и облегченно вздохнул.
То, что последние часы волновало и его, и начальника штаба, и всех окружающих, решилось.
– Командующий еще не вернулся? – спросил он адъютанта.
– Поищите по дивизиям, где он, и доложите, что Бобров встретил.
III
Полковник Бобров еще с утра был отправлен встретить и поторопить ту самую дивизию, в которой командовал батальоном Сабуров. Бобров встретил ее в полдень, не доезжая Средней Ахтубы, в тридцати километрах от Волги. И первым, с кем он говорил, был как раз Сабуров, шедший в голове батальона. Спросив у Сабурова номер дивизии и узнав у него, что командир ее следует позади, полковник быстро сел в готовую тронуться машину.
– Товарищ капитан, – сказал он Сабурову и поглядел ему в лицо усталыми глазами, – мне не нужно вам объяснять, почему к восемнадцати часам ваш батальон должен быть на переправе.
И, не добавив ни слова, захлопнул дверцу.
В шесть часов вечера, возвращаясь, Бобров застал Сабурова уже на берегу. После утомительного марша батальон пришел к Волге нестройно, растянувшись, но уже через полчаса после того, как первые бойцы увидели Волгу, Сабурову удалось в ожидании дальнейших приказаний разместить всех вдоль оврагов и склонов холмистого берега.
Когда Сабуров в ожидании переправы присел отдохнуть на лежавшие у самой воды бревна, полковник Бобров подсел к нему и предложил закурить.
Они закурили.
– Ну как там? – спросил Сабуров и кивнул по направлению к правому берегу.
– Трудно, – ответил полковник. – Трудно… – И в третий раз шепотом повторил: – Трудно, – словно нечего было добавить к этому исчерпывающему все слову.
И если первое «трудно» означало просто трудно, а второе «трудно» – очень трудно, то третье «трудно», сказанное шепотом, – значило – страшно трудно, до зарезу.
Сабуров молча посмотрел на правый берег Волги. Вот он – высокий, обрывистый, как все западные берега русских рек. Вечное несчастье, которое на себе испытал Сабуров в эту войну: все западные берега русских и украинских рек были обрывистые, все восточные – отлогие. И все города стояли именно на западных берегах рек – Киев, Смоленск, Днепропетровск, Ростов… И все их было трудно защищать, потому что они прижаты к реке, и все их будет трудно брать обратно, потому что они тогда окажутся за рекой.
Начинало темнеть, но было хорошо видно, как кружатся, входят в пике и выходят из него над городом немецкие бомбардировщики, и густым слоем, похожим на мелкие перистые облачка, покрывают небо зенитные разрывы.
В южной части города горел большой элеватор, даже отсюда было видно, как пламя вздымалось над ним. В его высокой каменной трубе, видимо, была огромная тяга.
А по безводной степи, за Волгой, к Эльтону шли тысячи голодных, жаждущих хотя бы корки хлеба беженцев.
Но все это рождало сейчас у Сабурова не вековечный общий вывод о бесполезности и чудовищности войны, а простое ясное чувство ненависти к немцам.
Вечер был прохладным, но после степного палящего солнца, после пыльного перехода Сабуров все еще никак не мог прийти в себя, ему беспрестанно хотелось пить. Он взял каску у одного из бойцов, спустился по откосу к самой Волге, утопая в мягком прибрежном песке, добрался до воды. Зачерпнув первый раз, он бездумно и жадно выпил эту холодную чистую воду. Но когда он, уже наполовину поостыв, зачерпнул второй раз и поднес каску к губам, вдруг, казалось, самая простая и в то же время острая мысль поразила его: волжская вода! Он пил воду из Волги, и в то же время он был на войне. Эти два понятия – война и Волга – при всей их очевидности никак не вязались друг с другом. С детства, со школы, всю жизнь Волга была для него чем-то таким глубинным, таким бесконечно русским, что сейчас то, что он стоял на берегу Волги и пил из нее воду, а на том берегу были немцы, казалось ему невероятным и диким.
С этим ощущением он поднялся по песчаному откосу наверх, туда, где продолжал еще сидеть полковник Бобров. Бобров посмотрел на него и, словно отвечая его затаенным мыслям, задумчиво произнес:
Пароходик, волочивший за собой баржу, пристал к берегу минут через пятнадцать. Сабуров с Бобровым подошли к наскоро сколоченной деревянной пристани, где должна была производиться погрузка.
Мимо толпившихся у мостков бойцов с баржи несли раненых. Некоторые стонали, но большинство молчало. От носилок к носилкам переходила молоденькая сестра. Вслед за тяжелоранеными с баржи сошли десятка полтора тех, кто мог еще ходить.
– Мало легкораненых, – сказал Сабуров Боброву.
– Мало? – переспросил Бобров и усмехнулся: – Столько же, сколько всюду, только не все переправляются.
– Почему? – спросил Сабуров.
– Как вам сказать… остаются, потому что трудно и потому что азарт. И ожесточение. Нет, я не то вам говорю. Вот переправитесь – на третий день сами поймете почему.
Бойцы первой роты начали по мосткам переходить на баржу. Между тем возникло непредвиденное осложнение, оказалось, что на берегу скопилось множество людей, желавших, чтобы их погрузили именно сейчас и именно на эту баржу, направляющуюся в Сталинград. Один возвращался из госпиталя; другой вез из продовольственного склада бочку водки и требовал, чтобы ее погрузили вместе с ним; третий, огромный здоровяк, прижимая к груди тяжеленный ящик, напирая на Сабурова, говорил, что это капсюли для мин и что если он их не доставит именно сегодня, то ему снимут голову; наконец, были люди, просто по разным надобностям переправившиеся с утра на левый берег и теперь желавшие как можно скорее быть обратно в Сталинграде. Никакие уговоры не действовали. По их тону и выражению лиц никак нельзя было предположить, что там, на правом берегу, куда они так спешили, – осажденный город, на улицах которого каждую минуту рвутся снаряды!
Сабуров разрешил погрузиться человеку с капсюлями, интенданту с водкой и оттер остальных, сказав, что они поедут на следующей барже. Последней к нему подошла медсестра, которая только что приехала из Сталинграда и провожала раненых, когда их сгружали с баржи. Она сказала, что на том берегу лежат еще раненые и что с этой баржей ей придется переправить их сюда. Сабуров не смог отказать ей, и, когда рота погрузилась, она вслед за другими по узенькому трапу перебралась сначала на баржу, а потом на пароходик.
Капитан, немолодой человек в синей тужурке и в старой совторгфлотовской фуражке с поломанным козырьком, буркнул в рупор какое-то приказание, и пароходик отчалил от левого берега.
Сабуров сидел на корме, свесив ноги за борт и обхватив руками поручни. Шинель он снял и положил рядом с собой. Приятно было чувствовать, как ветер с реки забирается под гимнастерку. Он расстегнул гимнастерку и оттянул ее на груди так, что она надулась парусом.
– Простынете, товарищ капитан, – сказала стоявшая рядом с ним девушка, ехавшая за ранеными.
Сабуров улыбнулся. Ему показалось смешным это предположение, что на пятнадцатом месяце войны, переправляясь в Сталинград, он вдруг простудится. Он ничего не ответил.
– И не заметите, как простынете, – настойчиво повторила девушка. – Тут холодно на реке по вечерам. Я вот каждый день переплываю и уже до того простудилась, что даже голоса нет.
– Каждый день переплываете? – спросил Сабуров, поднимая на нее глаза. – По скольку же раз?
– Сколько раненых, столько и переплываю. У нас ведь теперь не как раньше было – сначала в полк, потом медсанбат, потом в госпиталь. Сразу берем раненых с передовой и сами везем за Волгу.
Она сказала это таким спокойным тоном, что Сабуров, неожиданно для себя, задал тот праздный вопрос, который обычно задавать не любил:
– А не страшно вам столько раз туда и назад?
– Страшно, – призналась девушка. – Когда оттуда раненых везу, не страшно, а когда туда одна возвращаюсь – страшно. Когда одна, страшнее, – ведь верно?
– Верно, – сказал Сабуров и про себя подумал, что он и сам, находясь в своем батальоне, думая о нем, всегда меньше боялся, чем в те редкие минуты, когда оставался один.
Девушка села рядом, тоже свесила над водой ноги и, доверчиво тронув его за плечо, сказала шепотом:
– Вы знаете, что страшно? Нет, вы не знаете… Вам уже много лет, вы не знаете… Страшно, что вдруг убьют и ничего не будет. Ничего не будет того, про что я всегда мечтала.
– Чего не будет?
– А ничего не будет… Вы знаете, сколько мне лет? Мне восемнадцать. Я еще ничего не видела, ничего. Я мечтала, как буду учиться, и не училась… Я мечтала, как поеду в Москву и всюду, всюду – и я нигде не была. Я мечтала… – она засмеялась, но потом продолжала: – Мечтала, как выйду замуж, – и ничего этого тоже не было… И вот я иногда боюсь, очень боюсь, что вдруг всего этого не будет. Я умру, и ничего, ничего не будет.
– А если бы вы уже учились и ездили, куда вам хотелось, и были бы замужем, думаете, вам не так было бы страшно? – спросил Сабуров.
– Нет, – убежденно сказала она. – Вот вам, я знаю, не так страшно, как мне. Вам уже много лет.
– Сколько?
– Ну, тридцать пять – сорок, да?
– Да, – улыбнулся Сабуров и с горечью подумал, что совершенно бесполезно ей доказывать, что ему не сорок и даже не тридцать пять и что он тоже еще не научился всему, чему хотел научиться, и не побывал там, где хотел побывать, и не любил так, как ему бы хотелось любить.
– Вот видите, – сказала она, – вам поэтому не должно быть страшно. А мне страшно.
Это было сказано с такой грустью и в то же время самоотверженностью, что Сабурову захотелось вот сейчас же, немедленно, как ребенка, погладить ее по голове и сказать какие-нибудь пустые и добрые слова о том, что все еще будет хорошо и что с ней ничего не случится. Но вид горящего города удержал его от этих праздных слов, и он вместо них сделал только одно: действительно тихо погладил ее по голове и быстро снял руку, не желая, чтобы она подумала, будто он понял ее откровенность иначе, чем это нужно.
– У нас сегодня убили хирурга, – сказала девушка. – Я его перевозила, когда он умер… Он был всегда злой, на всех ругался. И когда оперировал, ругался и на нас кричал. И знаете, чем больше стонали раненые и чем им больнее было, тем он больше ругался. А когда он стал сам умирать, я его перевозила – его в живот ранили, – ему было очень больно, и он тихо лежал, и не ругался, и вообще ничего не говорил. И я поняла, что он, наверное, на самом деле был очень добрый человек. Он оттого ругался, что не мог видеть, как людям больно, а самому ему когда было больно, он все молчал и ничего не сказал, так до самой смерти… ничего… Только когда я над ним заплакала, он вдруг улыбнулся. Как вы думаете, почему?
Константин Михайлович Симонов
Дни и ночи
Памяти погибших за Сталинград
…так тяжкий млат,
дробя стекло, кует булат.
А. Пушкин
Обессилевшая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград.
Было сухо и пыльно. Слабый ветерок катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги женщины были обожжены и босы, и когда она говорила, то рукой подгребала теплую пыль к воспаленным ступням, словно пробуя этим утишить боль.
Капитан Сабуров взглянул на свои тяжелые сапоги и невольно на полшага отодвинулся.
Он молча стоял и слушал женщину, глядя поверх ее головы туда, где у крайних домиков, прямо в степи, разгружался эшелон.
За степью блестела на солнце белая полоса соляного озера, и все это, вместе взятое, казалось краем света. Теперь, в сентябре, здесь была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Дальше от берега Волги предстояло идти пешком. Городишко назывался Эльтоном, по имени соляного озера. Сабуров невольно вспомнил заученные еще со школы слова «Эльтон» и «Баскунчак». Когда-то это было только школьной географией. И вот он, этот Эльтон: низкие домики, пыль, захолустная железнодорожная ветка.
А женщина все говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова ее были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и усталости. Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах женщины звучал уже не упрек, а отчаяние, и уже некуда было дальше уходить по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек – ничего.
– Куда загнали, а? – прошептал он, и вся безотчетная тоска последних суток, когда он из теплушки смотрел на степь, стеснилась в эти два слова.
Ему было очень тяжело в эту минуту, но, вспомнив страшное расстояние, отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как он шел сюда, а именно о том, как ему придется идти обратно. И было в его невеселых мыслях то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, не позволявшее ни ему, ни его товарищам ни разу за всю войну допустить возможность, при которой не будет этого «обратно».
Он посмотрел на поспешно выгружавшихся из вагонов солдат, и ему захотелось как можно скорее добраться по этой пыли до Волги и, переправившись через нее, почувствовать, что обратной переправы не будет и что его личная судьба будет решаться на том берегу, заодно с участью города. И если немцы возьмут город, он непременно умрет, и если он не даст им этого сделать, то, может быть, выживет.
А женщина, сидевшая у его ног, все еще рассказывала про Сталинград, одну за другой называя разбитые и сожженные улицы. Незнакомые Сабурову названия их для нее были исполнены особого смысла. Она знала, где и когда были построены сожженные сейчас дома, где и когда посажены спиленные сейчас на баррикады деревья, она жалела все это, как будто речь шла не о большом городе, а о ее доме, где пропали и погибли до слез знакомые, принадлежавшие лично ей вещи.
Но о своем доме она как раз не говорила ничего, и Сабуров, слушая ее, подумал, как, в сущности, редко за всю войну попадались ему люди, жалевшие о своем пропавшем имуществе. И чем дальше шла война, тем реже люди вспоминали свои брошенные дома и тем чаще и упрямее вспоминали только покинутые города.
Вытерев слезы концом платка, женщина обвела долгим вопросительным взглядом всех слушавших ее и сказала задумчиво и убежденно:
– Денег-то сколько, трудов сколько!
– Чего трудов? – спросил кто-то, не поняв смысла ее слов.
– Обратно построить все, – просто сказала женщина.
Сабуров спросил женщину о ней самой. Она сказала, что два ее сына давно на фронте и один из них уже убит, а муж и дочь, наверное, остались в Сталинграде. Когда начались бомбежка и пожар, она была одна и с тех пор ничего не знает о них.
– А вы в Сталинград? – спросила она.
– Да, – ответил Сабуров, не видя в этом военной тайны, ибо для чего же еще, как не для того, чтобы идти в Сталинград, мог разгружаться сейчас воинский эшелон в этом забытом богом Эльтоне.
– Наша фамилия Клименко. Муж – Иван Васильевич, а дочь – Аня. Может, встретите где живых, – сказала женщина со слабой надеждой.
– Может, и встречу, – привычно ответил Сабуров.
Батальон заканчивал выгрузку. Сабуров простился с женщиной и, выпив ковш воды из выставленной на улицу бадейки, направился к железнодорожному полотну.
Бойцы, сидя на шпалах, сняв сапоги, подвертывали портянки. Некоторые из них, сэкономившие выданный с утра паек, жевали хлеб и сухую колбасу. По батальону прошел верный, как обычно, солдатский слух, что после выгрузки сразу предстоит марш, и все спешили закончить свои недоделанные дела. Одни ели, другие чинили порванные гимнастерки, третьи перекуривали.
Сабуров прошелся вдоль станционных путей. Эшелон, в котором ехал командир полка Бабченко, должен был подойти с минуты на минуту, и до тех пор оставался еще не решенным вопрос, начнет ли батальон Сабурова марш к Сталинграду, не дожидаясь остальных батальонов, или же после ночевки, утром, сразу двинется весь полк.
Сабуров шел вдоль путей и разглядывал людей, вместе с которыми послезавтра ему предстояло вступить в бой.
Многих он хорошо знал в лицо и по фамилии. Это были «воронежские» – так про себя называл он тех, которые воевали с ним еще под Воронежем. Каждый из них был драгоценностью, потому что им можно было приказывать, не объясняя лишних подробностей.
Они знали, когда черные капли бомб, падающие с самолета, летят прямо на них и надо ложиться, и знали, когда бомбы упадут дальше и можно спокойно наблюдать за их полетом. Они знали, что под минометным огнем ползти вперед ничуть не опасней, чем оставаться лежать на месте. Они знали, что танки чаще всего давят именно бегущих от них и что немецкий автоматчик, стреляющий с двухсот метров, всегда больше рассчитывает испугать, чем убить. Словом, они знали все те простые, но спасительные солдатские истины, знание которых давало им уверенность, что их не так-то легко убить.
Таких солдат у него была треть батальона. Остальным предстояло увидеть войну впервые. У одного из вагонов, охраняя еще не погруженное на повозки имущество, стоял немолодой красноармеец, издали обративший на себя внимание Сабурова гвардейской выправкой и густыми рыжими усами, как пики, торчавшими в стороны. Когда Сабуров подошел к нему, тот лихо взял «на караул» и прямым, немигающим взглядом продолжал смотреть в лицо капитану. В том, как он стоял, как был подпоясан, как держал винтовку, чувствовалась та солдатская бывалость, которая дается только годами службы. Между тем Сабуров, помнивший в лицо почти всех, кто был с ним под Воронежем, до переформирования дивизии, этого красноармейца не помнил.
Константин Михайлович Симонов
Дни и ночи
Памяти погибших за Сталинград
…так тяжкий млат,
дробя стекло, кует булат.
А. Пушкин
Обессилевшая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград.
Было сухо и пыльно. Слабый ветерок катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги женщины были обожжены и босы, и когда она говорила, то рукой подгребала теплую пыль к воспаленным ступням, словно пробуя этим утишить боль.
Капитан Сабуров взглянул на свои тяжелые сапоги и невольно на полшага отодвинулся.
Он молча стоял и слушал женщину, глядя поверх ее головы туда, где у крайних домиков, прямо в степи, разгружался эшелон.
За степью блестела на солнце белая полоса соляного озера, и все это, вместе взятое, казалось краем света. Теперь, в сентябре, здесь была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Дальше от берега Волги предстояло идти пешком. Городишко назывался Эльтоном, по имени соляного озера. Сабуров невольно вспомнил заученные еще со школы слова «Эльтон» и «Баскунчак». Когда-то это было только школьной географией. И вот он, этот Эльтон: низкие домики, пыль, захолустная железнодорожная ветка.
А женщина все говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова ее были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и усталости. Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах женщины звучал уже не упрек, а отчаяние, и уже некуда было дальше уходить по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек – ничего.
– Куда загнали, а? – прошептал он, и вся безотчетная тоска последних суток, когда он из теплушки смотрел на степь, стеснилась в эти два слова.
Ему было очень тяжело в эту минуту, но, вспомнив страшное расстояние, отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как он шел сюда, а именно о том, как ему придется идти обратно. И было в его невеселых мыслях то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, не позволявшее ни ему, ни его товарищам ни разу за всю войну допустить возможность, при которой не будет этого «обратно».
Он посмотрел на поспешно выгружавшихся из вагонов солдат, и ему захотелось как можно скорее добраться по этой пыли до Волги и, переправившись через нее, почувствовать, что обратной переправы не будет и что его личная судьба будет решаться на том берегу, заодно с участью города. И если немцы возьмут город, он непременно умрет, и если он не даст им этого сделать, то, может быть, выживет.
А женщина, сидевшая у его ног, все еще рассказывала про Сталинград, одну за другой называя разбитые и сожженные улицы. Незнакомые Сабурову названия их для нее были исполнены особого смысла. Она знала, где и когда были построены сожженные сейчас дома, где и когда посажены спиленные сейчас на баррикады деревья, она жалела все это, как будто речь шла не о большом городе, а о ее доме, где пропали и погибли до слез знакомые, принадлежавшие лично ей вещи.
Но о своем доме она как раз не говорила ничего, и Сабуров, слушая ее, подумал, как, в сущности, редко за всю войну попадались ему люди, жалевшие о своем пропавшем имуществе. И чем дальше шла война, тем реже люди вспоминали свои брошенные дома и тем чаще и упрямее вспоминали только покинутые города.
Вытерев слезы концом платка, женщина обвела долгим вопросительным взглядом всех слушавших ее и сказала задумчиво и убежденно:
– Денег-то сколько, трудов сколько!
– Чего трудов? – спросил кто-то, не поняв смысла ее слов.
– Обратно построить все, – просто сказала женщина.
Сабуров спросил женщину о ней самой. Она сказала, что два ее сына давно на фронте и один из них уже убит, а муж и дочь, наверное, остались в Сталинграде. Когда начались бомбежка и пожар, она была одна и с тех пор ничего не знает о них.
– А вы в Сталинград? – спросила она.
– Да, – ответил Сабуров, не видя в этом военной тайны, ибо для чего же еще, как не для того, чтобы идти в Сталинград, мог разгружаться сейчас воинский эшелон в этом забытом богом Эльтоне.
– Наша фамилия Клименко. Муж – Иван Васильевич, а дочь – Аня. Может, встретите где живых, – сказала женщина со слабой надеждой.
– Может, и встречу, – привычно ответил Сабуров.
Батальон заканчивал выгрузку. Сабуров простился с женщиной и, выпив ковш воды из выставленной на улицу бадейки, направился к железнодорожному полотну.
Бойцы, сидя на шпалах, сняв сапоги, подвертывали портянки. Некоторые из них, сэкономившие выданный с утра паек, жевали хлеб и сухую колбасу. По батальону прошел верный, как обычно, солдатский слух, что после выгрузки сразу предстоит марш, и все спешили закончить свои недоделанные дела. Одни ели, другие чинили порванные гимнастерки, третьи перекуривали.
Сабуров прошелся вдоль станционных путей. Эшелон, в котором ехал командир полка Бабченко, должен был подойти с минуты на минуту, и до тех пор оставался еще не решенным вопрос, начнет ли батальон Сабурова марш к Сталинграду, не дожидаясь остальных батальонов, или же после ночевки, утром, сразу двинется весь полк.
Сабуров шел вдоль путей и разглядывал людей, вместе с которыми послезавтра ему предстояло вступить в бой.
Многих он хорошо знал в лицо и по фамилии. Это были «воронежские» – так про себя называл он тех, которые воевали с ним еще под Воронежем. Каждый из них был драгоценностью, потому что им можно было приказывать, не объясняя лишних подробностей.
Они знали, когда черные капли бомб, падающие с самолета, летят прямо на них и надо ложиться, и знали, когда бомбы упадут дальше и можно спокойно наблюдать за их полетом. Они знали, что под минометным огнем ползти вперед ничуть не опасней, чем оставаться лежать на месте. Они знали, что танки чаще всего давят именно бегущих от них и что немецкий автоматчик, стреляющий с двухсот метров, всегда больше рассчитывает испугать, чем убить. Словом, они знали все те простые, но спасительные солдатские истины, знание которых давало им уверенность, что их не так-то легко убить.
Таких солдат у него была треть батальона. Остальным предстояло увидеть войну впервые. У одного из вагонов, охраняя еще не погруженное на повозки имущество, стоял немолодой красноармеец, издали обративший на себя внимание Сабурова гвардейской выправкой и густыми рыжими усами, как пики, торчавшими в стороны. Когда Сабуров подошел к нему, тот лихо взял «на караул» и прямым, немигающим взглядом продолжал смотреть в лицо капитану. В том, как он стоял, как был подпоясан, как держал винтовку, чувствовалась та солдатская бывалость, которая дается только годами службы. Между тем Сабуров, помнивший в лицо почти всех, кто был с ним под Воронежем, до переформирования дивизии, этого красноармейца не помнил.
– Как фамилия? – спросил Сабуров.
– Конюков, – отчеканил красноармеец и снова уставился неподвижным взглядом в лицо капитану.
– В боях участвовали?
– Так точно.
– Под Перемышлем.
– Вот как. Значит, от самого Перемышля отступали?
– Никак нет. Наступали. В шестнадцатом году.
